Пап,ты представляешь!..

Это так непонятно и понятно одновременно. Почему-то из своего детства я совершенно не помню маму. Лет до десяти. Очень отрывочно и несущественно. Что-то типа «Ты сделала уроки?» Или «Ты будешь борщ?» И еще помню дикий страх получить тройку. А папу помню очень хорошо.

Помню, как ждала его по вечерам, выглядывая в окно и сверля глазами ограду дома напротив. Он всегда выходил из-за нее. Каждый день. Я даже сейчас помню его силуэт: куртка, кепка и сумка через плечо. Лица в темноте было не разглядеть, но силуэт я угадывала тут же. Сейчас точно так же я угадываю мужа в окно. Могу смотреть в толпу одинаково одетых мужчин, но своего узнаю сразу же.

Мой папа тогда работал волшебником на полставки. Он приходил с работы, я подбегала к нему, бросалась на шею и задавала любимый детский вопрос: «Ты что-нибудь купил?». И он всегда отвечал: «Слона!». Я открывала от удивления рот и не верила своему счастью: «Слона?? Настоящего? А где он?» А папа говорил: «Как где? В окно посмотри, он внизу стоит». Я вприпрыжку неслась к окну, забиралась на подоконник и… слона там не было. «Как нет?» — ужасно правдоподобно удивлялся папа: «Не может быть! Ведь только что был. Как же так… Наверное, убежал, пока я поднимался…» — расстраивался он на полном серьезе.

Каждый вечер папа приводил мне слона. Каждый вечер! Приводил и оставлял его под нашими окнами. И каждый вечер этот слон убегал. Очень ненадежный был слон. В этого слона я верила больше, чем в Деда Мороза. И это было такое волшебство — знать, что где-то по городу сейчас ходит мой слон. Мой личный настоящий слон!

Мой папа был очень разносторонний волшебник. Многофункциональный. И иногда он делал так — брал в руки какую-то газету, читал ее и вдруг говорил: «Ой… что-то у меня щека зачесалась… Давай, скорее, целуй в щеку!» Я так бежала к нему, что чуть не падала с дивана, потому что это означало, что сейчас начнутся мультики. И они всегда начинались, стоило мне поцеловать его. Всегда! Как же я была счастлива, что у моего папы такие волшебные щеки. И как я верила в это волшебство.

Еще папа очень любил меня фотографировать, а потом запираться со мной в ванной и священнодействовать с растворами. У меня очень много детских фотографий. И я помню, как ванна погружалась в мутный красный свет, а я погружалась в сказку. Помню, как мы сушили фотографии и как на них появлялась я.

Иногда перед сном, вместо сказок, он читал мне «Мастера и Маргариту». Но только те эпизоды, где Маргарита мазалась кремом и летала. Как я любила это слушать! И как я мечтала вырасти и прочитать эту историю целиком. А потом я ложилась спать, и он укрывал меня, делая домик из одеяла над головой. Я лежала, не шелохнувшись, боясь сломать этот домик. Мне было так уютно, что было жалко спать.

А потом, когда мне было восемь, мои родители развелись. Это был такой удар для меня, что мне казалось, у меня вырвали сердце и облили его кислотой. Папа никогда не бросал меня и по сей день он самый близкий мне человек, но тогда, в детстве, мне казалось, я задыхаюсь и умираю, но никто этого не видит. Никто не говорил со мной об этом. Никто больше не делал домики из одеяла и не приводил каждый вечер слона. Взрослые почему-то считают, что дети — не люди и ничего не понимают. А дети — это люди. Самые настоящие люди, только маленького роста.

Мы жили тогда в коммуналке, и телефон был в коридоре, общий на всю квартиру. Один раз я сказала маме: «Можно я позвоню папе?» Она написала мне на бумажке номер его телефона, и я пошла в наш огромный коридор. Свет горел в самом конце и был полумрак. Я набрала папин номер и стала ждать. В трубке были гудки. Он очень долго не брал трубку. Так долго, что я даже села на пол с телефоном в руке, прислонилась к стене и обняла колени. Мне очень важно было тогда услышать его. А потом, минут через тридцать, в коридор вышла потерявшая меня мама, послушала трубку и сказала: «Так у него занято же. Чего ты сидишь?». А я не знала, что значит «занято». Не понимала еще. Потом поняла, конечно, но тогда не понимала. Поэтому ждала. Тридцать минут.

А еще папа каждый раз забирал меня после художественной школы и всяких бассейнов. Как же я обожала этот час в метро! Как я любила идти с ним через весь Невский. Целый час он говорил со мной. Мне одиннадцать, а он говорил со мной так, как будто мне тридцать. Абсолютно на равных. Без снисхождения, без поддавков, без нравоучений. Я чувствовала себя собой, когда мы были вместе. В эти минуты я жила. У меня исчезали комплексы и вырастали крылья. Я вдохновлялась и увлекалась всё новыми и новыми вещами. Книги, фильмы, музыка — всё это дал мне папа. И дал это в таком виде, что я до сих пор на клеточном уровне не выношу любую отечественную, даже самую популярную попсу. Как много интересного он мне рассказывал! От устройства пирамид, до устройства двигателя.

И мы до сих пор с ним на одной волне. Я ему звоню каждый день и говорю: «Пап, ты представляешь!…» И целый час мы разговариваем обо всем на свете. А потом я кладу трубку, и у меня исчезают комплексы, и вырастают крылья.

И где-то по городу ходит мой личный слон.

Я очень тебя люблю.